Южный Урал, № 2—3 - Алексей Сурков

— Вы уж простите меня, старика, за беспорядок.

— Не беспокойтесь, Наркис Константинович. И чаю я не хочу, я к вам за духовной пищей пришел.

— Одно другому не мешает, батенька мой…

Пока хозяин хлопотал насчет угощения, Дмитрий Наркисович рассматривал книги. Были здесь и записки путешествия академика Лепехина, и «Хозяйственное описание Пермской губернии» Попова, и много других материалов по уральской старине. Даже косяки дверей были испещрены всякого рода записями. Одна из них гласила:

«Татищев маэору Угримену: «Татарина Тойгильду за то, что, крестясь, принял паки махометанский закон, — на страх другим, при собрании всех крещеных татар, сжечь; а жен и детей его, собрав, выслать в русские городы для раздачи; из оных двух прислать ко мне в Самару».

— Так, значит, по приказу Татищева Тойгильда был сожжен?

— Точно-с. Это был последний случай сожжения. Стыдно сказать, что распоряжение-то дал Татищев… Сей птенец гнезда Петрова, ученый, умнейший человек своего времени. Да-с… История, батенька, кровью пахнет.

— Петр, Татищев — это были гиганты. Урал их будет помнить.

— Еще бы! Когда Татищев предложил Петру проект промышленной компании и сослался при этом на Саксонию, Петр ответил: «Саксонский манир отставить!»

— Как вы сказали? «Саксонский манир отставить?» Ха-ха-ха! Великолепно сказано! Я знаю в истории еще одну самобытную фигуру — это протопоп Аввакум. Какая сильная и цельная натура!

— Вот и чайник вскипел… Присаживайтесь к столу!

Чупин закашлялся.

— Старость!.. Вот надо бы написать историю горных заводов. Боюсь сил нехватит. Вам, молодым, нужно за это дело взяться. Читал я ваши статейки в «Екатеринбургской неделе». Слышал, вы над романом работаете. Я вот сам хоть не писал художественных сочинений, а за писателя головомойку получил. Как-то на экзамене в горном училище у меня присутствовать изволил сам начальник Уральского горного хребта Глинка. Артиллерийский генерал, аракчеевской выучки, самодур и деспот. Продиктовал я ученику у доски отрывок из «Мертвых душ»… что-то о Чичикове. Генерал как рявкнет: «Как, Чичиков? Это, значит, Гоголь — щелкопер! Как не стыдно тебе, Наркис Константинович? Почтенный ты человек, а диктуешь на казенном экзамене такую мерзость! Никогда тебе не забуду этого. Сейчас же стереть с доски! Продиктуй что-нибудь из сочинений многоуважаемого Василия Андреевича Жуковского…» Вот, батенька мой, как вашего брата литератора делят: на чистых и нечистых… Хе-хе!

Он засмеялся беззвучным стариковским смехом.

С грустью уходил Дмитрий Наркисович. Ему было жаль Чупина. Он испытывал к нему уважение за его труд землепроходца в области изучения родного края. И в то же время Мамин понимал, что эта египетская работа очень тускло освещена творческим горением.

— От чупинской работы пахнет погребом, — говорил он, вспоминая холодную комнату с грудами книг и рукописей.

Для него лично история являлась спутницей современности. В прошлом Урала он искал объяснения событий сегодняшней уральской жизни.

В Екатеринбурге так называемое «общество» разбивалось на кружки. Существовал кружок инженеров, кружок любителей музыки, театральный кружок. Дмитрий Наркисович при своей общительности и жадному интересу к людям не замыкался в себе. Наоборот, он сам стал центром, вокруг которого группировались передовые представители екатеринбургской интеллигенции.

В этот маминский кружок входил следователь Климшин, присяжный поверенный Магницкий, земский служащий Фолькман, Кетов, Казанцев.

Сам Мамин душой отдыхал среди простых и скромных людей. В тихой Коробковской улице стоял низенький деревянный домик. В маленьких комнатках, уставленных старинной мебелью, пахло деревянным маслом, на полу лежали пестрые половики. Здесь жило семейство Климшиных. Старшего брата, Ивана Николаевича, Мамин знал, еще когда тот учился в гимназии. Веселый, жизнерадостный, Иван Николаевич любил острую шутку, песни, дружную компанию. Пописывал стихи, чаще всего экспромты. Начальство пермской гимназии, однако, не очень ценило эти таланты: Ивану Николаевичу за его экспромты сбавляли отметку по поведению.

Любил Дмитрий Наркисович и его мать. Бывало, не застав приятеля, он уходил в комнату Марьи Кирилловны.

— Здравствуйте, Марья Кирилловна! Можно посидеть у вас?

— Садись, садись, голубчик. Спасибо, что вспомнил старуху. Садись, побеседуем.

На столе появлялся чай со сливками и калачами, которые отлично пекла Марья Кирилловна. За чаем текла неторопливая беседа.

Старушка хорошо помнила крепостное право. Сама она получила вольную еще до манифеста. Было о чем рассказать. Дмитрий Наркисович слушал чуть дрожащий старческий голос, повествовавший о жизни в доме купца-миллионера, где одной только домашней прислуги было сорок человек.

— В ногах валялась у госпожи, выпрашивала позволения учиться… Шибко меня к грамоте тянуло. Я толковая была… Нет, не дала учиться барыня. «Сиди за пяльцами — вот тебе и все ученье». Перечить не станешь, не своя воля — господская. Так и осталась темной на всю жизнь…

Чаще всего, однако, Дмитрий Наркисович бывал в доме на Колобовской улице. Вскоре он снял здесь квартиру. Хозяйка дома, Мария Якимовна Алексеева, молодая красивая женщина, нисколько не походила на екатеринбургских дам. Она была умна, образованна, обладала блестящим музыкальным дарованием. Муж ее служил инженером в Нижне-Салдинском заводе. С ним она разошлась. По своему рождению и родственным связям Мария Якимовна была «коренных заводских кровей» и превосходно знала уральскую жизнь, в особенности быт уральских промышленников и горных инженеров. В доме имелась богатая библиотека, в которой особую ценность представляли книги по горному делу.

Дмитрий Наркисович познакомился с ней еще в Нижней Салде. Вместе с семьей Маминых Алексеева переехала в Екатеринбург. В ее лице Дмитрий Наркисович нашел не только умную собеседницу, но и чуткого, преданного друга. Она поддерживала в молодом писателе уверенность в литературных силах. Она помогала ему в его громадном труде.

В уютных комнатах дома на Колобовской улице собирался тесный дружеский кружок. Приходили Магницкий, Иван Николаевич Климшин, Фолькман, Казанцев. Загорались споры о литературе. В моду начинали входить певцы разочарования и бездорожья. На смену Некрасову пришел Надсон. Иван Николаевич превосходно декламировал стихи:

Проснись, певец, — мне слышится кругом, —Есть дни, когда молчать нечестно и позорно,Когда один холоп безмолвствует покорно,Склоненный рабски в прах под тягостным ярмом.И слыша этот зов, и слыша этот стон,Стоустый горький стон, стоящий над отчизной,Хочу развеять я гнетущий душу сонИ грянуть на врага правдивой укоризной.Хочу и не могу…

— Это нытье, сапоги всмятку и вообще галиматья, — возмущался Дмитрий Наркисович. — Что-то худосочное, больничное и вообще противное здоровому человеку. Поэт должен возбуждать во мне высокие чувства, поднимать дух. Что жить скверно — я знаю и без него. Истинная поэзия не должна знать слез. Истинная поэзия, по-моему, — это поэзия силы, широкого размаха, энергии, неудержимого движения вперед… Так, друзья?

Хозяйка садилась за рояль. Мелодия шопеновского ноктюрна звучала в вечерней тишине. Багряный закат глядел в окна.

— Споем, братцы, нашу студенческую!

Дмитрий Наркисович тенором запевал:

Выпьем мы за того,Кто «Что делать?» писал,За героев его,За его идеал.

Друзья хором подхватывали припев. И снова лились слова боевой демократической песни:

Выпьем мы и за техЖенщин русской земли,Что тернистым путемК свету знания шли…

В окно виднелись источенные солнцем, почерневшие сугробы. На дворе был март. Слышался великопостный перезвон колоколов. 1 марта совершилась казнь над царем. Среди фамилий арестованных Мамин увидел фамилию Кибальчича.

— Что их ожидает? — спросила Мария Якимовна со страхом и жалостью. — Смертная казнь?

— Они и шли на смерть. Это лучшие люди России. Нет подвига выше, чем умереть за свой народ.

Мамина и его друзей тревожила мысль о том, как изменятся народные судьбы после событий 1 марта.

Время шло, и будущее не сулило ничего доброго.

ЛУЧИ УСПЕХА

Порядок дня установился твердый. С утра — работа над рукописями. После обеда — книги и опять работа над рукописями. Ночь смотрит в окно. В соседнем дворе поет петух. Тихо в комнате. Время за работой летит незаметно.

Дмитрий Наркисович пишет много. Он сотрудничает в местной газете «Екатеринбургская неделя». Редактор ее Штейнфельд тесно связан с горным миром. «Екатеринбургская неделя» печатает статьи по экономическим вопросам, рассказы и стихи, а больше всего местную хронику. Критика осторожная, с оглядкой на большое начальство. Сломала лошадь ногу при переезде через Исетский мост — вот уже и событие. Подрался пьяный ветеринар — материал для фельетона строк на двести.